На главную    costroma.k156.ru    k156.ru    


Николай Петрович Семёнов (1823-1904)

Н.П. Семёнов.

Рис. А.И. Зрелякова в кн. Освобождение крестьян..., т. 1, 1889, с. XX.

Автор этого очерка, Николай Петрович Семёнов (1823—1904), старший брат знаменитого Петра Семёнова-Тян-Шанского, географа, а в 1850-х — члена комиссий по подготовке крестьянской реформы. Очерк помещён во 2-м томе 4-томных воспоминаний Н. Семёнова о работе комиссий, куда его направил именно герой очерка, граф Панин (28.03.1801—12.04.1874), имея целью разбавить либералов «своим» человеком, консервативных убеждений. Глава комиссий Я.И. Ростовцев, по-видимому, этот умысел легко увидел и отвёл Семёнову роль хроникёра, так что тот не мог особенно влиять на принимаемые решения, но зато смог оставить нам ценные и обстоятельно документированные и проиллюстрированные мемуары о важной эпохе российской истории. Орфография их здесь осовременена, но некоторые особенности сохранены.

 

Н.П. Семенов. Освобождение крестьян. Т.2. 1890

Николай Петрович Семенов (1823-1904)

Н.П. Семёнов.

http://tsarselo.ru/photos/0/photo10006.html


Образ В.Н. Панина не ограничивается тем, что можно узнать из очерка Н.П. Семёнова. Граф, например, выйдя в отставку, написал книгу о княжне Таракановой, публиковал исторические документы из своего семейного архива в «Русском Архиве» и «Сборнике Русского Исторического Общества». Желающие легко найдут сведения об этом в Сети.

Е.Ш.

 

 

Н. П. Семёнов

Герб рода Паниных

Герб рода Паниных

http://enc-panino.ru/wp-content/uploads/2011/03/Gerb-grafov-Paninaech.gif

 

Граф Виктор Никитич Панин.

 

Характеристический очерк.

 

 

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

Портрет В.Н. Панина из музея его усадьбы Марфино.

samlib.ru/img/r/rublew_a_d/marf-3/p1050695.jpg

 

Граф Виктор Никитич Панин был человеком выдающимся во всех отношениях из ряда обыкновенных людей. Он был огромного роста, который как будто увеличивался еще от нестройности его фигуры. (Он был сутуловат). Голос у него был внушительный бас. Речь была плавная. Он обладал изумительным и чарующим красноречием, именно: сжатостью выражения, красотою слова, удачным подбором эпитетов, сосредоточенностью мысли и ясностью того, о чем хотел говорить, так что, если б стенограф записывал его речь, то конечно для печати не пришлось бы переставлять ни одного слова, тогда как его письменный слог не имел и приблизительно тех достоинств, которыми отличалась его устная речь (впрочем он и не упражнялся в литературных занятиях). Память у него была необыкновенная. Образование было классическое. Он обладал знанием обоих древних языков и легко усвоил себе все первоклассные европейские языки. Его начитанность была обширная, преимущественно в области изящной литературы и истории. Всю свою жизнь он особенно интересовался внешней политикой. Политические листы иностранных газет, особенно Times, он прочитывал от доски до доски. Его не устрашали никакие томы. [с. 666:]

Так, когда он был назначен Товарищем Министра Юстиции в 1832-м году, предварительно своего вступления в должность, испросив разрешение в продолжительный отпуск, он удалился на все время в свое подмосковное имение (Марфино), и там прочел подряд весь Свод Законов. Уголовные и Гражданские законы он выучил наизусть и знал их отлично. Об этом своем подвиге он даже любил сообщать приближенным к нему лицам.

По каким-то своим особым наблюдениям он уверился в том, что для изучения дела, как бы сложно оно ни было, потребно не более двух недель времени, и с этим соображал сроки, когда назначал кому-нибудь из своих подчиненных работу, что часто ставило их в не малое затруднение. Он был очень близорук, и когда, под старость лет, зрение совсем изменило ему (что относили к неумеренному его чтению, особенно мелкой печати некоторых иностранных газет), он нанимал чтеца.

Однако знания, приобретаемые чтением, как-то не переработывались его натурой, а оставались размещенными в углах его богатой памяти, подобно книгам на полках хорошо снабженной библиотеки. У него, можно сказать, не было никакого мировозрения. Воспитание его, сообразно той эпохи в России, когда он родился и жил и проводил молодость среди высшего общества, было более европейское, нежели русское.

В образе жизни, при утонченной вежливости, он был недоступный аристократ, делавшийся с течением времени, можно сказать, все более и более нелюдимым, так что сношения с ним тех, кои по рождению не принадлежали к аристократическому кругу, делались почти невозможными. Гордость происхождения заставляла его считать лицо не его круга простолюдином, а людей низших сословий он принимал как бы за существа другого порядка творения. К образованным молодым людям он выказывал однако особое расположение. К ним вообще он был снисходителен. В обществе высшего круга, которое он единственно и посещал, видали его нередко уединившимся от всех и долго беседующим вдвоем с каким-нибудь юношей, которого он встречал случайно, в первый [с. 667:] раз и который удостоился обратить на себя почему-либо его внимание.

В начале своего управления Министерством Юстиции он предпочитал предоставлять молодым людям исполнение при нем некоторых служебных обязанностей, и мне удалось испытать на себе его снисхождение к молодежи.

По выпуске из Императорского Царскосельского Лицея, я был определен, в 1843 году, на службу в уголовное отделение единственного департамента Министерства Юстиции, при котором и состоял до конца 1846 года, и вскоре был внесен в список чиновников, наряжавшихся к графу Панину на дежурство в те дни, когда он принимал просителей и других лиц. В этот список входили, по его приказанию, исключительно молодые люди, кончившие курс наук в Университете, Лицее и Правоведении и вообще в высших учебных заведениях. Прием у графа продолжался с 10 часа утра до 3 и 4 часов по полудни. Обязанность дежурных состояла в том, чтоб от времени до времени, по мере того, как накопится до десяти посетителей или более в приемной зале, входить с докладом о том в кабинет графа, где, во все время приема, он сидел обыкновенно за рассмотрением дел и, подписанием бумаг, и, когда затем он выходил из кабинета в залу, для выслушивания просителей всякого звания, принимать от него поданные ему бумаги и устные приказания, и по внесении бумаг в реестр, передавать все по принадлежности в регистратуру департамента Министерства Юстиции.

Если граф сам объявлял до срока, что впрочем случалось очень редко, что больше почему-либо принимать не будет, то дежурный тем самым освобождался от своих обязанностей, и мог тотчас, по сдаче бумаг, ехать домой.

На одном из таких дежурств, после того, что граф выходил уже несколько раз из кабинета к просителям, прошло как то более часа времени, что никто вновь не являлся. Не зная еще хорошо нрава и обычаев графа и, соскучившись сидеть напрасно без дела, не задумываясь, я вошел к нему в кабинет. Он неожиданно для меня, хотя и ласково, спросил: Что вам угодно? [с. 668:]

Это мгновенно навело меня на размышление, я пришел в смущение и не знал, что сказать. На повторенный вопрос, я нашелся ответить только, что в зале никого нет. Граф сказал: Так зачем же вы вошли? Тогда уж я решился откровенно объяснить, что после такого долгого промежутка времени, в который больше никто не являлся, чего в мои дежурства никогда не случалось, нельзя ожидать еще просителей. Граф: Так что ж вы думаете? Я отвечал: Думаю, что время всегда драгоценно для человека, и что так сидеть или прохаживаться по комнате, без дела, в напрасном ожидании, есть совершенная и невозвратимая потеря времени. Граф засмеялся и сказал: Вы совершенно правы и я с вами согласен. Времени никогда терять не должно. Что ж вы хотите? Я признался, что желал бы уехать домой, там было и дело, возложенное на меня, для обработки его, начальником отделения, где я тогда состоял, не занимая еще никакой штатной должности. Граф: Я очень счастлив, если могу доставить вам удовольствие возвратиться домой; но в таком случае вы позволите и мне тоже удалиться отсюда?.. Заметив, что я сконфузился и не находил ответа, он ласково протянул мне руку и отпустил с дежурства, прибавив: Поезжайте с Богом и скажите, что и я ушел. Выйдя из кабинета и пройдя приемную залу, я столкнулся с Михаилом Ивановичем Топильским, тогда правителем канцелярии и доверенным уже лицом графа Панина, бывшим потом вице-директором, затем и директором департамента Министерства Юстиции, а наконец Сенатором. Он несся с портфелем бумаг к графу. Я предупредил его, что граф ушел из кабинета во внутреннее покои. Топильской спросил меня: А вы куда ж идете? Я отвечал: Домой, и стал рассказывать ему обо всем случившемся. Сначала он отпрянул от меня в испуге, так как всегда принимал в судьбе моей теплое участие; выслушав же мой подробный рассказ до конца, воскликнул: Счастливы же вы — это бывает редко; такой развязки нельзя было и ожидать, значит граф был в духе.

В 1843-м году, граф Панин вздумал заменять довольно пожилых людей, не получивших высшего образования и зани-[с. 669:]мавших при том высшие в губерниях России должности по его ведомству, как то: прокуроров, товарищей председателей судебных палат и губернских стряпчих, — молодыми людьми, кончившими курс в высших гражданских учебных заведениях и велел составить и подать себе списки всем таким молодым людям, служившим, как в департаменте Министерства Юстиции, так и в Сенате, и первый жребий пал на меня.

К счастию в этот раз Топильской предупредил меня, по желанию графа, что ему угодно назначить меня губернским уголовных дел стряпчим в Смоленск. Не говоря о том, что семейные обстоятельства не позволяли мне тогда удалиться в глушь совершенно чужой для меня губернии, при отсутствии в то время железных путей в России, я опасался принять это место, сознавая мою неопытность в производстве дел и знании людей, и особенно в виду того, что губернским стряпчим, и преимущественно уголовным, поручалось губернским правлением производство следствий по особенно важным и сложным делам, требовавшее тонкого знания всяких формальностей, сопряженных с следственной практикой, при чем не было ничего легче в те времена, как, при малейшей оплошности или неосторожности, самому следователю попасть под следствие и суд; поэтому я и отказался от сделанного мне предложения. Топильской употребил всю силу убеждения к склонению меня принять предлагаемое место, но я остался непреклонен; тогда он доложил о моем отказе графу и мне был дан ответ, что, пока граф будет Министром Юстиции, я не получу в его Министерстве никакой должности. Это однако не помешало мне, по прошествии некоторого времени, именно в 1844 году, занять в уголовном же отделении прямо место старшего помощника столоначальника, и хотя я был им назначен в отсутствие графа, который был тогда за границей, Василием Александровичем Шереметьевым, исправлявшим его должность, но до оставления графом поста Министра Юстиции, в конце 1862 года, я продолжал во все время пользоваться тем его благоволением, которое обнаружилось с самого начала, при первом его со мною обращении по обязанностям службы, а это доказывает, скажу мимоходом, как и многие другие более значительные слу-[с. 670:]чаи, что, будучи неумолим во взысканиях, которым доводилось ему подвергать лично своих подчиненных, он никогда злопамятен не был. Затем после меня выбор на смоленскую вакансию пал на старшего помощника столоначальника г. Магнуса, который незадолго перед тем, помнится, при покровительстве бывшего тогда директором департамента Бориса Карловича Данзаса, быв переведен из провинции на службу в Петербург, особенно дорожил этим и, не желая опять переселяться в провинцию, также, как и я, отказался; но был менее меня счастлив, потому что граф, по докладе ему об этом, уже разгневанный одним отказом, приказал ему, через Топильского, подать тотчас прошение об увольнении от занимаемой им должности, вследствие чего он и был немедленно уволен из Министерства Юстиции. Наконец граф остановил выбор на окончившем курс в училище Правоведения, Николае Александровиче Замятине, который впоследствии был директором одного из департаментов Министерства Внутренних Дел, при Министре Петре Александровиче Валуеве. Замятин тоже хотел отклонить от себя это предложение, но Топильской, объяснив ему, что граф отказа больше не принимает, не взял на себя докладывать ему об этом, а доставил Замятину случай самому объяснить лично о своем нежелании графу Панину, которого убедительная речь и прием, полный благоволения, так подействовали на Замятина, что он решился принять предложенное место в Смоленск; но это не помешало ему быть там вскоре привлечену к суду по какому-то делу, так что движение его по службе было этим остановлено на некоторое и довольно продолжительное время.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

http://genproc.gov.ru/upload/iblock/557/panin.jpg

Огромное большинство губернских, а особенно уездных чиновников Министерства Юстиции не было вовсе знакомо графу, поэтому, при столкновениях по службе с высшим начальством других ведомств, как о том доходило до графа Панина, он не отстаивал служащих у него, а обыкновенно выдавал их головою. Он любил переводить подведомственных ему высших губернских чиновников с места на место, хотя бы и равное одно другому, и не только из губернии в губернию, но и из одного края в другой, самый отдаленный край России, без предварения [с. 671:] о таком внезапном переводе, для того, как он выражался, «чтоб не засиживались и не заживались в одной местности». Граф считал это вредным для службы, а иногда перемещал служащих по причинам, которые только ему и Топильскому были известны. Такие переводы, при скудных в то время содержаниях вообще чиновников Министерства Юстиции, об уравнении которых относительно их содержаний с служившими в других ведомствах граф никогда и не заботился, разоряли переводимых им лиц, особенно если кроме жалованья они ничем обеспечены не были, или даже вынуждали иных оставлять службу в Министерстве Юстиции и изыскивать какие-нибудь другие способы к прокормлению себя, или своих семейств*. Граф Панин не жаловал на гражданской службе лиц из духовного звания, хотя бы они окончили образование в Университете или других высших гражданских учебных заведениях. Им обыкновенно он не давал у себя хода.

__________

* Известно, что в уездных судах в то время была штатная должность, разумеется писаря, с окладом жалованья по 75 копеек в месяц, и находились люди, в приниженном конечно общественном положении, которые занимали и эти места.

 

Замкнутость в своем кругу и отчужденность от общества лишали его возможности понимать людей и распознавать их непосредственно. Совершенное же неведение их быта отнимало у него способ входить в их положение и нужды, тем более еще, что сам он обладал большим недвижимым состоянием 21 тысячей душ, при умеренных оброках — и располагал ежегодным доходом от 127 до 136 тысяч рублей, который весь и проживал. Эта разница получения дохода происходила от того, что часть его имений, впрочем очень незначительная, оставалась на запашке и доходы с нее состояли в зависимости от урожаев. При этом у него определена была особая сумма, которая расходовалась исключительно на дела благотворения.

Нелюдимость графа Панина и отчужденность сделали из него, если можно так выразиться, отвлеченного человека.

Когда приходилось ему принимать участие в заседаниях государственных учреждений, комитетов или комисий и воз-[с. 672:]ражать против положений, не заслуживших его одобрения, он, при своем удивительном даре слова, мастерски извлекал сущность из всех различных мнений, высказанных другими, развивал ясно и последовательно свою мысль, но приходил иногда к такому неожиданному заключению, что связать его с тем, к чему он клонил свою речь, не было никакой возможности, а еще менее привести в действие его предположение.

Он как будто никогда не предвидел, что к исполнению им задуманного могут встретиться препятствия, и даже, по объяснении ему дела с практической стороны, иногда не мог представить себе указанных препятствий.

Такая непрактичность и природная довольно большая рассеянность породили в нем еще странности и сделали его большим оригиналом.

Анекдотам, ходившим об нем в обществе, не было конца, и они вызывали своих собирателей.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

http://viol.narod.ru/images/krviola/panin_vns.jpg

Ходил в свое время рассказ, что, оставаясь однажды на все лето в Петербурге, в самом городе, потому что его семейство пребывало за границей, граф стал тяготиться своим одиночеством. Тогда он поручил экзекутору и казначею департамента Министерства Юстиции, Ивану Матвеевичу Лалаеву, купить несколько попугаев поречистее и велел расставить их в клетках у себя по разным комнатам. Во время своих занятий, когда, утомленный долгим сиденьем, он вставал, чтоб пройтись по залам своей просторной квартиры, бывшей тогда в доме Министерства Юстиции, попугаи начинали кричать и болтали. Это настолько утешало его, что он говорил Топильскому, что одиночество стало для него легче с тех пор, как у него попугаи, что он слышит у себя как бы живую речь и чувствует, что он не один, а как будто в семье.

Когда Герцен издавал за границей свой «Колокол» и предметом своего остроумия и насмешек избирал состоявших тогда у нас во власти лиц и особенно не давал покоя графу Панину, последний прилежно читал «Колокол» и, нисколько не раздражаясь против его издателя, довольно добродушно говорил состоявшему при нем бессменно Топильскому: Полезно и [с. 673:] нам послушать иногда и прочитать, что об нас думают и говорят другие — здесь и за границей.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

http://enc-panino.ru/wp-content/uploads/2011/03/Panin-Viktor-Nikitith-241x300.jpg

Характерные и прекрасные черты воспитания того времени, в которое протекали дни его первой молодости, а именно: страх Божий, повиновение родителям и почтение к старшим — переродились в нем в такой педантизм и такой особый формализм, что у него составились своеобразные понятия об исполнении служебных обязанностей, или вообще какого бы то ни было долга. Так, сохранилось предание о днях его юности, что когда он, от 1824 до 1826 года, состоял вторым секретарем при нашем посольстве в Мадрите и, по неважности наших дипломатических сношений с Испанией, служба, оставляя много свободного времени, казалась ему слишком легкою, то, с целию наложения на себя большей тяготы, он установил добровольно свое особое, совершенно бесполезное, дежурство, на подобие тех, какие были учреждены у нас в канцеляриях или департаментах министерств, и для того в назначенные им дни недели приходил с подушкой в приемную посольства и оставался там целые сутки, не раздеваясь на ночь, и лишь утром следующего дня, разумеется никем не сменяемый, сам сменял себя с дежурства.

При этом однакоже, установляя сам для своих подчиненных формальности, которые считал в известных, частных только случаях необходимыми, он не требовал соблюдения бюрократических формальностей, вообще мало ему известных, не требовал и особой тщательности в переписке представляемых ему бумаг, лишь бы они были четко написаны, а на сохранение порядка в служебных мелочах и вовсе почти не обращал внимания.

На его письменном столе в кабинете, где складывались деловые бумаги, царствовал постоянно такой беспорядок, что пролежавшую там несколько дней бумагу часто невозможно было и найти. Если туда попадало какое-нибудь прошение или записка, оставленные графом у себя для прочтения и встречалась надобность ускорить, по чьей либо просьбе, их движение, то сам Топильской, имевший во всякое время вход в кабинет графа, [с. 674:] отказывался от розыскания бумаги и просил, если только можно было, представить вновь то, что было написано графу.

Еще в бытность директором департамента Министерства Юстиции Матвея Михайловича Карниолин-Пинского, один из начальников отделения, которые тогда сами докладывали дела Министру, представил графу Панину, по безотлагательному его требованию, какую-то по делу для подписи бумагу. В тот же день, как она была представлена, граф позабыл о ней, но через несколько времени хватился ее и, вызвав к себе начальника отделения, спрашивал, почему им не исполнено его приказание? Последний доложил, что представил графу бумагу вслед за приказанием такого-то числа. Граф сказал ему, что не помнит, и бумаги не видал. Когда начальник отделения оставался при своем утверждении, граф предоставил ему розыскивать бумагу на своем письменном столе и вышел на то время из кабинета. По возвращении же туда спросил, найдена ли бумага? Получив отрицательный ответ, он отпустил начальника отделения и, пригласив директора департамента, поручил ему сделать распоряжение об увольнении начальника отделения от службы. Директор Пинский, жалея способного и полезного чиновника, при том еще и неповинного, отсрочивал представление доклада об его увольнении, в надежде, что бумага может быть отыщется. Граф, вспомнив сам о происшествии, повторил свое требование и, не смотря на ходатайство Пинского о снисхождении к этому чиновнику, назначил уже день, в который доклад должен быть ему представлен. Между тем, кажется накануне того дня, камердинер графа, принявшись случайно, вследствие напавшего на него усердия, за обметание пыли во всех углах кабинета и, отнимая для того от спинки кресла у письменного стола подушку, которая, по тогдашнему устройству покойных кресел, привязывалась тесемками к решетчатой их спинке, заметил завалившуюся туда бумагу и, предполагая, что она может быть нужная, отнес ее тотчас к Топильскому, бывшему тогда еще правителем канцелярии Министра, а последний передал ее директору. Бумага оказалась тою самою, которая была представлена графу начальником отделения, подвергшимся опале. Пинский, исполняя приказание [с. 675:] графа, вошел к нему в назначенный день с докладом об увольнении опального и объяснил при том, что требовавшаяся бумага нашлась в кабинете графа, между подушкой и спинкой его кресла. Тогда граф, сначала удивленный, вскоре припомнил, что в день представления ему затерявшейся бумаги, он уезжал на вечер и возвратился домой около 2 часов по полуночи, и тут, хватившись бумаги, которую не успел еще рассмотреть, принялся за ее чтение, но утомленный, по позднему времени, задремал, и вероятно эта бумага, выскользнув у него из рук, упала за подушку кресла, на котором он сидел. Сообщив об этом Пинскому и разрешив затем оставить на службе, предназначавшегося к удалению от нее, начальника отделения, он прибавил: Я рад, что этот случай избавляет его от законной ответственности.

Вследствие строгого отношения ко всяким обязанностям и неуклонного исполнения раз данного им слова, чего бы оно ему ни стоило, у него образовался характер суровый — спартанский.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

Гравюра Ив. Ив. Матюшина (по др. данным, Лавр. Серякова)

http://ru.wikipedia.org/wiki/Файл:Panin_Viktor_Nikitich2.jpg

Наталкиваясь как бы случайно на разные события жизни, потому что внутренняя их связь, вследствие отчуждения его от действительности, всегда от него ускользала, он усвоивал себе правила поведения, между которыми также большею частию не было ни последовательности, ни связи. Он оставался однако неизменно и постоянно верен этим правилам, и не только сам строго исполнял их, но и от других, от него зависевших лиц, требовал строгого их исполнения. Поэтому не только в служебных отношениях с подчиненными, но и в семействе своем он являлся совершенным деспотом.

Таков был в общих чертах образ и характер графа В. Н. Панина. Служба при нем была конечно тяжела и даже не выносима для человека сколько-нибудь самостоятельного.

В продолжение первой половины своего, более 20-ти-летнего управления Министерством Юстиции, с 1839 по конец 1862 года, он принимал доклады, кроме директора департамента, еще от вице-директора, начальников отделений и правителя канцелярии, стоявшего в иерархической лестнице наравне с начальниками отделений. Во второй же половине министерствования графа к нему имел всегдашний доступ только дирек-[с. 676:]тор департамента Министерства Юстиции Топильской, и все личные сношения с графом служащих в его ведомстве прекратились, так что всякие переговоры с ним о делах происходили единственно через посредство директора. Из Сенаторов имели вход к нему только те, которые, по своим связям в высшем кругу, были ему лично знакомы. Приближение человека к себе он считал каким-то особым действием, требующим времени, постепенности и некоторых испытаний. Это напоминало невольно обстановленное церемониалом принятие новичка в какую-нибудь массонскую ложу.

Он был проникнут беззаветною преданностью к представителю верховной власти; волю Государя считал священною, и форму монархического, неограниченного правления признавал самой лучшей из всех форм государственного правления.

Высочайшие повеления он исполнял буквально, без рассуждения, требуя того же и при исполнении подведомыми ему лицами своих приказаний, поэтому преимущественно ценил в подчиненном безответную покорность начальству и соблюдение тайны во всем, что вверялось ему по делам службы, сообразно присяге, повторявшейся тогда каждым служащим не только при всяком назначении на новую должность, но и при производстве в каждый следующий чин. Высшим же достоинством служащего при нем чиновника граф Панин ставил личную преданность к себе, чего он требовал от всех его окружавших, и не редко возлагал на чиновников, с коими ближе обращался, и свои собственные, домашние поручения, наравне с казенными. Директор департамента Топильской не только заведывал конторою по управлению его имениями, но был вместе с тем как бы и управителем его дома; а экзекутор и казначей департамента Министерства Юстиции, Иван Матвеевич Лалаев, исполнял постоянно поручения графа, относительно устройства его квартиры, смотрения за нею, закупки и заказов принадлежностей домашнего обихода. Впрочем граф не оставлял личных услуг без вознаграждения из своих собственных средств, или назначал за то особенное из своих сумм, постоянное и определенное жалованье, или делал, по своему усмотрению, от времени до времени, подарки и денежные выдачи. [с. 677:]

Когда он задумал оставить свою казенную квартиру и переезжал на жительство в собственный дом на Фонтанке, близ Симеоновского моста, где и оставался жить до конца своих дней, ему пришла мысль украсить получше стены своих покоев. В живописи он понимал очень мало, и чувством изящного от природы особенно одарен не был. Тогда он призвал к себе экзекутора департамента Лалаева и поручил ему отправиться в Гостинный двор и на Щукин и Апраксин и там в лавках, где торгуют старыми картинами, поискать и купить ему картин, какие найдутся, старых известных художников, имена которых он тут же стал называть ему. Экзекутор, совсем уже не знакомый с историей искусства и не отличавший конечно великих мастеров, терялся и мысленно повторял за графом произносимые последним, во время отдачи приказания, имена, а когда вышел от него, то продолжал на лестнице твердить их наизусть, но тут был позван для какого то дела по своей службе, а когда кончил его, то все полузатверженные имена выпали у него из памяти. Столкнувшись случайно вслед за тем со мною в департаменте, в котором я тогда еще служил, смущенный и расстроенный, он открыл мне свою печаль и свое безвыходное положение — как исполнить поручение графа? Я стал называть ему, сколько помню, имена Тициана, Рембрандта, Корреджио, Рубенса, Рюиздаля, Грёза и нескольких других. Он по временам, перебивая меня, восклицал: Он самый..... этого, кажется, он и называл! Убедившись однако в тщетных усилиях его памяти, я посоветывал ему поискать и пригласить кого-нибудь из Академии Художеств, хотя и не особенно важного художника, и обойти с ним лавочки старых картин и вместе поискать произведений желаемых графом мастеров. Этим советом Лалаев остался очень доволен, но мне не пришлось потом узнать, чем кончился этот эпизод, и насколько удалось Лалаеву в этих обстоятельствах угодить графу.

Когда граф Панин возлагал на кого-нибудь поручение по службе, он не имел обыкновения предварять намеченное для того лицо; но, раз сделав к тому распоряжение, он уже не принимал никаких самых уважительных причин отказа со [с. 678:] стороны избранного им для исполнения своего поручения лица. Если ему представляли семейные обстоятельства или просили облегчения при исполнении обязанностей чиновнику по болезни его, он обыкновенно отвечал, что «служба не богадельня».

Устные по службе сношения и объяснения с графом, кроме как в самых экстренных и только, по понятию его самого, важных случаях, происходившие во второй половине его управления Министерством всегда через третье лицо, через Топильского, которому самое дело было иногда совершенно чуждо, подавали очень часто повод к более или менее важным недоразумениям, от которых происходили комические сцены, а иногда и драматические положения, заставлявшие служащего внезапно выйти из службы и остаться, можно сказать, на улице, при недостаточности средств к существованию.

Раз данную им на представленном докладе или бумаге резолюцию он также не считал возможным изменить, полагая, что этим умалил бы достоинство своего звания и положения, хотя бы такая резолюция была дана им по ошибке, или недоразумению, или была бы и вовсе неисполнима.

Однажды, например, один из начальников отделения департамента Министерства Юстиции подал графу Панину просьбу о разрешении ему отпуска на 4 месяца, вследствие тяжкой болезни (кажется чахотки), требовавшей, по заключению врачей, продолжительного пребывания в южном климате. Граф на докладе, представленном ему об этом, написал почему-то: разрешить отпуск г. Чемадурову, бывшему впоследствии Сенатором, который в то время был также начальником, но другого отделения. Когда последнему была объявлена резолюция, он, не мало тому удивленный, объяснил директору департамента, что он не просился в отпуск и ему ехать некуда и незачем, что ему было бы очень тяжело лишиться своего содержания за 4 месяца, так как при таком сроке отпуска, по закону, жалованье не выдается и потому просил доложить об этом графу Панину. Топильской отказался входить к Министру с докладом об этом, доказывая, что это бесполезно, что граф ни за что своей резолюции не изменит и уговорил г. Чемадурова удалиться от дел недели на две или на три, ибо отдых трудящимся [с. 679:] всегда полезен, и затем написать Министру рапорт, что, получив облегчение от болезни, он, прежде истечения срока отпуска, возвратился к своим обязанностям, чем самым устранялось по закону препятствие к получению им жалованья, следовавшего за проведенное им в отпуске время; а о том начальнике отделения, которого отпуск вызывался необходимостью, был представлен графу Панину, по новой о том просьбе и по прошествии некоторого времени, особый доклад.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

Мемуары П. П. Семенова-Тян-Шанского. Т. 4, 1916

В другой раз, спустя много лет после того, когда граф Панин был уже Председателем Комисий по крестьянскому делу, надлежало выдать г. Деноткину, содержателю частной типографии, работавшей на Комисии, на основании сделанного расчета, 1500 рублей. Граф на представленной ему о том бумаге написал: «выдать деньги г. Домонтовичу», который был тогда членом Редакционных Комисий, и никакими счетами типографии не заведывал. По разъяснении же этого недоразумения, дал все-таки такую резолюцию: «Деноткин тоже, что Домонтович. Выдать г. Деноткину, по ходатайству г. Домонтовича».

Окруженный с самого начала, с тех пор, как был назначен Министром Юстиции, не многими только, состоявшими в непосредственных с ним сношениях, лицами, граф Панин, вследствие недосягаемости до него, представлялся огромному большинству чиновников его ведомства каким то богом Олимпа, и как мифы передавались рассказы о его чрезвычайных действиях. Многие из служивших под его начальством никогда его не видали, поэтому господствующим в них чувством к нему был страх. Впрочем этот страх был общий. От него не были свободны и те, которым приходилось быть в непосредственных и частых с ним сношениях по службе, равно как и те, которые лишь от времени до времени попадались ему на глаза.

Так, Топильской был одержим всегдашним страхом, как бы не забыть чего-нибудь, что приказал граф или не со всею точностию исполнить его приказание или, наконец, чем-нибудь не угодить ему. Я помню, в начале моей службы, помощником экзекутора Лалаева, некоего Сердюкова, малоросса по происхождению. Как только приходилось ему произносить своим мало-[с. 680:]россйским выговором слово Грахв, он мгновенно вытягивался, закрывал глаза, и, можно сказать, замирал, а если при каком-нибудь разговоре о другом лице до уха его долетало слово граф, руки его опускались по швам и он становился в позу военного человека, отдающего честь кому-то невидимому. Ему тотчас представлялся граф Панин, которого, иначе как Грахв, он не позволял себе и называть, забывая в то время, что есть на свете и другие графы.

Отношения графа к подчиненным, не имевшим непосредственного к нему доступа, были разнообразны.

Надо отдать ему справедливость, что к состоявшим долго на службе в Министерстве Юстиции и Сенате, именно десятки лет, особенно, если эти лица такое продолжительное время занимали одну и ту же должность, он относился с большим уважением и оказывал им особое внимание и снисхождение.

Губернских чиновников, зависевших от его назначения, хотя бы они и долго служили, он, без спроса и предварения, переводил от времени до времени с места на место, чаще всего равное одно другому на иерархической лестнице службы. Прочих же, как например уездных, он не знал вовсе, и о них не заботился.

Всякий служебный труд, доходивший до его рассмотрения, он ценил по достоинству, и за большую и хорошо исполненную работу, иногда устно, через Топильского, а иногда и письменно изъявлял свою признательность, которую в таком случае считал за высшую награду для трудившегося. Законом установленные почетные или денежные награды от правительства (последних он в особенности не любил) шли туго служившим тогда в департаменте Министерства Юстиции и консультации (это тоже, что совет при других Министрах) и еще туже в Сенате, а по ведомству Министерства очень редко, и немногие удостоивались этих наград из губернских чиновников, уездные же не знали их вовсе.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

В первой пол. 1860-х гг.

http://new.runivers.ru/gallery/photogallery/photo/29994/

Того, чья работа попадалась неоднократно графу на глаза и ему нравилась, он приближал к себе. Это приближение знаменовалось расположением его двигать такое лицо довольно быстро по ступеням служебной иерархии. Прежде всего он обыкновенно [с. 681:] приказывал внести его в список чиновников, докладывавших дела на консультации, и возлагал на него, сверх обязанностей по занимаемой им должности, самые разнообразные служебные поручения, исполнением которых был особенно заинтересован. Возлагая поручения, граф очень редко, в самых важных, по его мнению, случаях, допускал такое лицо до себя, для объяснений. Далее этого приближение не простиралось. Обратившему на себя его внимание приходилось до некоторой степени проститься с своим покоем. Он лишался его не потому, чтоб граф часто отрывал от дела или обременял поручениями, а потому, что эти поручения подходили совершенно неожиданно, в неудобную минуту жизни, когда например нездоровится самому или 6олезнь в доме, или нельзя почему-либо покинуть семейство, или наконец есть неотложные хлопоты по домашним делам. Предупреждать же заранее, как выше объяснено, о возложении поручения не было в обычае и отказ от него не допускался — тут никакие обстоятельства не принимались в соображение. При том же эти поручения давались графом почти всегда через посредство третьего лица, поэтому нередко довольно неопределенно. Когда, например, дело шло об извлечении и доставлении графу каких-либо сведений из дел и документов, он, по своей непрактичности, не умел чаще всего дать заранее самому себе отчета в каком виде он желал бы, чтоб они были ему представлены. Тогда исполнявшему его поручение приходилось придумывать такую форму и систематический порядок расположения этих сведений, которые были бы самыми удобными для графа. Иногда Топильской, не усвоив себе вполне чего требовал граф, передавал поручение в самых общих чертах, прибавляя: А уж там, как надо сделать, придумайте сами. Тогда предстояла трудная задача угадать мысли графа, чтоб угодить ему. Если поручение было экстренное, вследствие, например, какого-нибудь неожиданного события, которому граф придавал особую важность, он требовал тайны, рекомендуя Топильскому умолчать о том или другом и скрыть до времени пред тем лицом, кому давалось поручение, в чем оно заключается. Иногда, когда всякий знал, что поручение не может быть возлагаемо иначе, как от имени графа, он посылал [с. 682:] Топильского передать его тому, кто должен был его исполнить как-нибудь стороной, так, как будто оно исходило не от графа. Тогда Топильской, при передаче поручения, обыкновенно путался, не договаривал, и часто из слов его уж и совсем нельзя было понять, чего желает граф. Затруднения увеличивались, когда поручение давалось в отъезд.

Так, в 1862 году, по донесении губернского прокурора Министру Юстиции, возникло дело о Тверских мировых посредниках, возбудивших, в продолжение исполнения Положений 19 февраля 1861 года, вопрос о необходимости обязательного для крестьян выкупа состоявших у них в пользовании земель и о настоятельности немедленного отвода их наделов к одним местам. Некоторые посредники, по общему согласию, подписали постановление, чтоб представить о том высшему правительству. Это было принято в Петербурге за возбуждение народа против власти и за неповиновение уставам 19 февраля. Дело было раздуто. Граф Панин и бывший тогда Министр Внутренних Дел представили его так, что было повелено посредников (которых число было 13) немедленно арестовать и заключить в крепость, с преданием суду Правительствующего Сената, а между тем для разбора дела было определено составить комисию, под начальством Генерал-Адъютанта Анненкова, бывшего тогда государственным контролером, из обер-прокурора, одного обер-секретаря, одного секретаря Сената и сверх того депутата от Министерства Внутренних Дел. Будучи тогда обер-прокурором Сената, и не зная ничего обо всем этом, я неожиданно получил с курьером, поздно вечером, записку от Топильского пожаловать к нему на другой же день, в 8 часов утра, по приказанию Министра Юстиции. Проведя ночь в некоторой тревоге, я поспешил, встав очень рано, исполнить приказание графа; но, вследствие разницы моих часов с министерскими, опоздал ровно на 4 минуты. Топильской встретил меня на пороге своей квартиры, в доме Министерства Юстиции, совсем готовый уже ехать за мной, в меховом пальто и шапке на голове — был февраль месяц, в первой половине. Обрадованный и успокоенный моим, все-таки своевременным, прибытием, он поспешил ввести меня в свой кабинет, и крепко [с. 683:] затворил двери. Я, озадаченный его встречей и такой поспешностью, спросил: Отчего во мне такая экстренная надобность? Топильской сообщил, что граф приказал ему передать мне, по секрету, чтоб я приготовился к выезду, по Высочайшему повелению, в 24 часа, из Петербурга, что графу угодно, чтоб от меня было скрыто до времени по какому случаю я должен выехать и даже о том, куда я поеду. Хотя я не знал за собой никакого проступка, а тем менее преступления, все-таки в первую минуту я остолбенел, а затем объяснил Топильскому, что такое неведение об ожидающей меня судьбе невыносимо. Топильской настаивал, что не может сказать ничего больше, что исполнил приказание графа, который назначил мне быть у него в тот же день, в 6 часов по полудни, и намерен сам сообщить мне все нужное. Я возразил, что если б я быль еще один, мне было бы легче, но у меня семья из трех детей и молодая жена, что я не буду знать, что отвечать ей на ее распросы, что известие о таком моем внезапном отъезде может привести ее в испуг, опасный здоровью. Тогда Топильской, который знал лично мою жену, Надежду Павловну, рожденную Шишкину, задумался и, предварив, что просит хранить все, что будет сказано, между нами в глубочайшей тайне, сообщил, что на меня возлагается, по Высочайшему повелению, особое, весьма важное поручение. На это я заметил, что это может успокоить меня только в одном, что я выеду не с жандармами из Петербурга, что узнать об этом конечно уж очень много для меня; но что для снаряжения себя в путь, так как на дворе была еще зима, этого совершенно недостаточно, что если я командируюсь в даль, а путь, по громадному протяжению России, лежит до Камчатки и Курильских островов, даже до Северной Америки, то заготовление дорожных принадлежностей должно быть одно, а если куда-нибудь по близости, то — другое, что для нужных закупок я имею только одно утро, а после свидания с графом Паниным, когда я окончу свои разъезды по делу, на меня возлагаемому, останется только ночь. Эти практические соображения сильнее всего подействовали на Топильского и он, говоря с некоторым страхом: Между нами, Бога ради между нами, досказал мне, что я должен выехать на другой [с. 684:] же день, с почтовым поездом, по Николаевской железной дороге, до места между Петербургом и Москвой. Добиваться большего я уж не решился, да конечно и не добился бы. На этом я и расстался с Топильским. Между тем, как мне сказывали потом, частные сообщения по телеграфу между Петербургом и Москвою были тогда уже прерваны, по особому распоряжению, на трое суток.

После 6 часов по полудни (ибо граф принял меня позже, чем назначил) из необыкновенной, по оригинальности, устной его инструкции, которая была тогда же в точности мною записана и хранится в моих бумагах, я узнал немного более, чем от Топильского, именно, что мне надо ехать в Тверь, при Генерал-Адъютанте Анненкове, к которому граф поручил мне явиться в тот же вечер, сказав, что от него я узнаю положение дела и тут же приказал Топильскому сделать распоряжение о командировании мне в помощь обер-секретаря и секретаря Сената.

Генерал-Адъютант Анненков, для свидания с которым, по приказанию графа, чтоб только захватить его дома, я потерял еще несколько часов времени, заметил из разговора со мною, что Министр Юстиции, мой начальник, не передал мне обстоятельств дела и не распорядился даже предъявлением мне бумаг, из которых оно возникло, формализировался и был очень сдержан в разговоре, так что и от него я возвратился с теми же скудными сведениями о предстоявшем нам деле, которые получил от графа. Командированные уже совершенно внезапно в этот промежуток времени — бывший обер-секретарь 4 гражданского департамента Сената, Александр Николаевич Сальков, ныне Сенатор и секретарь 1-го отделения 5 уголовного деп. Сената, Шишкин, ныне уже умерший, перепуганные еще больше меня, в неизвестности когда, куда и зачем поедут, явились ко мне уже в 3-м часу пополуночи. Я не мог, конечно, сообщить им для успокоения ничего больше, как то, что мы выезжаем на другой день с почтовым поездом в Тверь, при Генерал-Адъютанте Анненкове, производить следствие над тамошними посредниками по крестьянскому делу, неизвестно мне еще за что привлеченными к ответственности и по какому именно делу, что по-[с. 685:]этому нельзя предположить и приблизительно, сколько времени продлится наше отсутствие. Входя на другой день в министерский вагон почтового поезда, по приглашению Генерал-Адъютанта Анненкова, чтоб ему сопутствовать, я увидел вошедшего за нами туда же чиновника Министерства Внутренних Дел и узнал, что он командирован в состав нашей комисии. Дорóгой, только из общей беседы, я познакомился с предстоявшим нам делом и с принятыми правительством предварительными мерами по этому поручению.

Граф Виктор Никитич Панин (1801-1874)

http://alkir.narod.ru/ssc/textbook/01-panin.jpg

Но и такие испытания, по понятиям и свойствам графа Панина, не давали еще испытуемому права на какое-нибудь его особое доверие. Полным его доверием пользовался до конца его жизни один Михаил Иванович Топильской, посвятивший более 20 лет последнего периода своей жизни, можно сказать, единственно, на непрерывное исполнение поручений графа. Будучи Сенатором с конца 1862 года, Топильской продолжал заниматься собственными делами графа, и когда в 1873 году внезапно сошел в могилу, то граф Панин, пережил его недолго, так как кончил дни за границей 12 апреля 1874 года.

 

Освобождение крестьян в царствование императора Александра II: xроника деятельности комисий по крестьянскому делу / [cоч.] Н. П. Семенова. Том 2, 1890, с. 665-685.

 

Высказаться