Об авторе этой статьи, Екатерине Мечниковой, не удалось найти сведений. Её статья, занимающая в журнале с. 5—40, приводится здесь в выдержках, относящихся к общим соображениям автора и её рассуждениям о прозе Чулкова. (В этой части её статья вполне востребована в современном литературоведении и достаточно типично рисует своё время.)

В оригинале статьи сноски имеют постраничную цифровую нумерацию; я изменил её на звёздочки и переместил примечания под абзацы по техническим причинам. Мои примечания в тексте даны в угловых скобках цветным шрифтом. Цветными цифрами в квадратных скобках обозначены страницы по оригинальной публикации. Явные опечатки последней мною исправлены; за пропущенные и привнесённые мною заранее прошу прощения — пишите на eshi1@mail.ru, буду исправлять. Орфография осовременена, но кое-где я сохранил в орфографии и пунктуации особенности времени и авторского стиля.

ГОЛОС МИНУВШЕГО. Журнал истории и истории литературы. (Год издания II)

Под редакцией С. П. Мельгунова и В. И. Семевского.

№ 6. Июнь. 1914.

Читать всю статью в формате PDF (Mб)

[с. 5:]

Так выглядит начало публикации в журнале.

На заре русского романа.

Стремление к здоровому реализму и к психологическому анализу, желание пробуждать в читателях «чувства добрые», заступничество за всех униженных и оскорбленных — вот что считается обыкновенно характерными чертами русской литературы XIX века.

Эти черты были унаследованы от писателей предыдущей эпохи. Не посчастливилось этим писателям, — мы говорим в частности о романистах XVIII века, — даже имена их исчезли из памяти людей, не занимающихся специально историей литературы. Специалистам, конечно, известны исследования в этой области, начатые в 1856 г. Благосветловым и закончившиеся в 1910 г. капитальным трудом В. В. Сиповского* «Очерки из истории русского романа» (2 т.т. Спб., 1909—10). Но ни «Сын Отечества», где были напечатаны три статьи Благосветлова, ни специальные издания, в которых появлялись позднейшие работы, ни, главное, сами романы XVIII века, давно ставшие библиографической редкостью, не доступны для широких кругов читающей публики. А между тем эти романы представляют интересные страницы в истории русской литературы и русской общественной мысли.

__________

* Предшественницею г. Сиповского в исследовании старого русского романа является и Н. А. Белозерская в ее труде о Нарежном. — Ред.

Первые русские романы XVIII века написаны были в шестидесятых и семидесятых годах этого столетия. Людям [с. 6:] XX века трудно представить себе, что происходило в России в то время. «Просвещение в России до девятнадцатого столетия было уделом одного высшего круга дворянства», говорит в своих записках Д. П. Рунич, родившийся в 1773 году и бывший впоследствии при Александре I управляющим петербургским университетом и учебным округом. «В массе народной все просвещение состояло в умении читать по церковным книгам, и в самом высшем кругу дворянства не все мужчины умели писать. Что же касается до женского пола, то умение читать и писать почиталось вовсе для него ненужным. Домашнее воспитание было так исключительно и редко, что едва относилось к целому обществу, как единица к тысяче»*.

__________

* «Русская Старина», 1896 г. ноябрь, стр. 283.

О том, что представляло из себя это воспитание, мы можем судить хотя бы по признаниям Ал. М. Кутузова. Это был один из выдающихся людей XVIII века, друг Новикова и видный член «Дружеского Ученого Общества».

В 1791 г. в письме к князю Н. Н. Трубецкому вспоминает он о своем детстве и заявляет: «Мое воспитание не отличалось ничем от прочего нашего дворянства воспитания: научили меня болтать по-французски и по-немецки, на сих двух языках имел я счастие читать множество романов».

Но лишь немногие представители высшего общества «имели счастие» читать иностранные романы в подлинниках. Грамотные люди из среды небогатого и в особенности провинциального дворянства должны были довольствоваться переводами, по большей части рукописными, потому что в XVIII столетии книги в России были и редки, и очень дороги. В записках Болотова встречаем мы горькую жалобу по этому поводу. «И куда жаль, — пишет он, — что у нас в России было так мало еще русских книг, что в домах не было не только библиотек, но ни малейших собраний».

И однако, уже в то время находились страстные любители чтения. Все русские люди XVIII века учились грамоте по церковным книгам. От часослова и Св. Писания переходили они к Четьи-Минеям. Наивная поэзия житии святых производила глубокое впечатление на неизбалованных читателей, когда же им попадали, наконец, в руки светские книги, то восхищение их не имело границ. «Я изобразить не могу, с какою жадностью и крайным удовольствием читал я дорогого моего «Жилблаза», — восклицает Болотов. — Я устать не мог, читая сию книгу, и в несколько дней всю ее промолол»*. Известный баснописец, [с. 7:] И. Дмитриев так увлекся чтением романа аббата Прево «Похождения Маркиза Г.», что даже научился читать по-французски исключительно из желания узнать о дальнейшей судьбе героев романа, два последние тома которого еще не были переведены на русский язык**. В своих интересных записках Винский описывает свою жизнь в Петербурге в 1770 году. «Здесь, — говорит он, — познакомился я с Ролленами, Лесажами, Вольтерами и получил такое пристрастие к чтению, что никогда никакое занятие не брало по сей день у меня поверхности над оным».

__________

* Болотов. «Записки», I.

** И. Дмитриев. «Взгляд на мою жизнь».

Об увлечении романами говорит и Н. Новиков (в статье о книжной торговле в России), жалуясь на малое распространение в публике серьезных книг. «Ныне, — восклицает он, — многие наилучшие книги переведены с разных иностранных языков, и напечатаны на Российском; но их и в десятую долю против Романов не покупают».

В этом не было ничего удивительного. Книги научного содержания написаны были чрезвычайно тяжелым и неудобопонятным языком, и романы являлись единственной доступной и приятной школой для ума и сердца русских людей того времени.

Так и определяет их значение первый русский романист XVIII века, Ф. Эмин.

«Романы изрядно сочиненные и разные нравоучения и описания разных земель с их нравами и политикою содержание, суть наиполезнейшие книги для молодого юношества для привлечения их к наукам... Шуточные сказки, влагаемые в романы, не портят их важности, ибо роман всякого чина и звания людям должен какое принести удовольствие. Мудрые познают из оного политику отдаленных государств, юношество почерпает нравоучение, женщины чувствуют удовольствие, а низкого состояния люди утешение имеют... Пусть кто как хочет критикует романы, однако, ежели они так, как выше помянуто будут сочинены, я их почитаю за весьма полезное. То только сочинителю романов наблюдать должно, чтоб из них была польза обществу».

Определяя таким образом цель и значение романов, Эмин не высказал ничего особенно нового. Уже в 1748 г. императрица Елизавета Петровна повелела Академии «переводить и печатать на русском языке книги гражданские различного содержания, в которых бы польза и забава соединены были с пристойным светскому житию нравоучением».

Указ императрицы поощрил переводы иностранных романов, как книг наиболее отвечающих вышеуказанной цели. Здесь необходимо припомнить, что с самого начала своей культурной жизни Россия испытывала на себе влияние разнообразных литературных настроений и направлений, приходивших извне и обыкновенно с большим запозданием*.

__________

* Желающих подробно ознакомиться с этим вопросом отсылаем к труду А. Н. Веселовского «Западное влияние в русской литературе», изд. 4. [с. 8:]

В XVIII веке на первом плане надо поставить французское влияние.

Слова «Франция» и «XVIII век» невольно вызывают представление о второй половине этого столетия, о славной «эпохе разума» и ее блестящей просветительной литературе. Смелые и страстные речи деятелей этой эпохи заглушили на время менее громкие голоса писателей начала века. Но если внимательно прислушаться к этим писателям, то окажется, что и они сказали нечто свое, нечто любопытное и оригинальное. Они дали не только Франции, но и всей Европе вполне законченные образцы нового литературного жанра, образцы реально-бытового, психологического и чувствительного романа.

Этими образцами являются три наиболее выдающихся произведения того времени: «Жиль-Блаз» Лесажа, «Manon Lescaut» аббата Прево и «Марианна» Мариво.

<Далее на стр. 8—25 Е.Мечникова разбирает эти три романа, касается их влияния на русские романы 18—19 вв. и детально разбирает первый русский роман Ф. Эмина «Непостоянная фортуна или Похождения Мирамонда» — Е.Ш.>

«Похождения Мирамонда» послужили образцом для всех последующих похождений и приключений, которыми писатели XVIII века увеселяли и поучали своих читателей. Героический элемент мало-по-малу улетучивался, Клеандры и Лизарки уступали место более прозаическим Дмитриям и Василиям, но и «Удивительные приключения Димитрия Могушкина» и «Несчастные приключения Василия Баранщикова» <автобиографич. соч. «Несчастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Н.Новгорода, в трёх частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 годы», изд. в 1787 г., переизд. неоднократно. — Е.Ш.> совершались под влиянием «Похождений Мирамонда», недоставало им только идейности, скажем даже, идеализма, который являлся характерной особенностью первого русского романа XVIII века.

Среди этих бесцветных и банальных приключений резко выделяется единственное художественное произведение XVIII столетия — неоконченный роман Чулкова «Пригожая повариха». [с. 26:]

Только семь лет отделяют этот роман от «Мирамонда» Эмина, но за это время Чулков успел основательно ознакомиться с французским бытовым и реальным романом.

Обрызганный «живой водой» реальной французской литературы, Чулков проявил себя истинным художником слова. Идя по следам Лесажа, Мариво и Прево, он с беспощадной смелостью, живо и образно, воспроизводит в своем романе самые неприглядные стороны русской действительности XVIII века. Он, по словам академика А. Н. Веселовского, «вскрывает изнанку общественных нравов и входит в тот ряд изучений развращающего влияния города на непосредственную натуру из народных слоев, в котором он встречается, как с ранним образцом, с «Марианной» Мариво, и в последующую, революционную пору, с примечательным «Развратившимся Крестьянином» Ретифа де-ла Бретона».

«Пригожая Повариха» появилась в печати в 1770 г. В этом произведении встречаем мы ряд живо и непринужденно набросанных жанровых картин из русского быта XVIII века. Читатель видит перед собой внутренний распорядок жизни в доме секретаря приказа, он переносится в тот ад, которым была тюрьма XVIII столетия, он попадает и в дом свиданий того времени, представляющий уродливую пародию на французские литературные салоны. Во всех этих картинах повторяется одна фигура — молодой и красивой женщины, по имени Мартоны.

Природа одарила Мартону поистине роковой красотой. Красота эта непреодолимо влечет к ней всех молодых и старых мужчин и в то же время делает Мартону игрушкой в их руках, потому что, по меткому выражению автора, «как бы женщина ни была остра и замысловата, однако, всегда подвержена обманам мужчины, а особливо в то время, когда она им страстна».

Целая галлерея самых разнообразных мужских типов очень правдиво и остроумно нарисована Чулковым. Как живая, встает перед нами фигура секретаря приказа, взяточника и ханжи, сквозь пальцы смотрящего на измены жены, потому что «прибыток наблюдал он больше, нежели свою честность, ибо он думал, что и без чести дом его может быть изобилен так, как полная чаша». Это был «человек набожный; он никогда не вставал и не ложился спать, не помолясь Богу, перед обедом и перед ужином читал обыкновенные молитвы вслух, и умывал завсегда руки, не пропускал ни одново воскресенья, и бывал всегда у обедни, а в дванадесятые праздники [с. 27:] ездил развозить поклоны или принимал оные сам от челобитчиков. Всякое утро стоял он часа по два на молитве, а жена ево в то время в передней горнице управлялась во взятках и принимала всячиною. Когда же садилися они пить чай, то малинькой их сын подавал ему реэстр поимянно всех людей, бывших у него в то утро, и кто что и сколько принес, таким образом, смотря по величине приноса, решал он и дела в приказе».

Так же характерен и дворецкий в роли любовника. Когда он убеждается в измене Мартоны, то грубо требует немедленного возвращения всех полученных от него вещей; но тон его мгновенно меняется, когда он узнает, что его собственный барин сделался покровителем Мартоны. Он униженно просит ее не упоминать об их прежнем знакомстве и предлагает в благодарность за молчание помочь ей «раззорять до конца» своего барина.

Но Чулков не удовлетворяется изображением общих типов секретаря приказа, дворецкого, «честной старушки, которая известна была всему Киеву», и т. п., он старается уловить индивидуальную психологию своих героев, изображая, например, трагикомическую страсть дряхлого старика к молодой красавице.

Семидесятилетний подполковник, который вдовел «дней с восемь» и почти мгновенно безумно влюбился в свою прекрасную домоправительницу, возбуждает сначала презрительную улыбку, но улыбка эта исчезает, когда старик заболевает от горя, узнав о побеге Мартоны; а его радость при возвращении неверной любовницы, которую «он считал дороже и самово себя», окончательно примиряет с ним читателя. Чулков, очевидно, заимствовал этот эпизод у Лесажа, который в «Жиль-Блазе» описывает запоздалую страсть старика к неверной молодой любовнице, но Лесаж обращает все внимание читателя исключительно на комическую сторону этой неестественной привязанности и создает утрированно карикатурный образ влюбленного и молодящегося старика. Чулков более снисходительно и беспристрастно относится к своему герою и находит не только смешные, но и привлекательные черты в характере подполковника.

Интересно задумана, но недостаточно выяснена фигура Ахаля, человека, представляющего из себя нераспутанный автором клубок психологических противоречий. Сначала он обокрал и покинул Мартону, затем, узнав, что она томилась в тюрьме, освободил ее от заключения и, наконец, отравился от отчая-[с. 28:]ния, думая, что убил на дуэли своего противника. К сожалению, Чулков только рассказывает нам о поступках Ахаля, но не дает их психологического обоснования. Еще схематичнее женские характеры, выведенные в романе. Это общие типы жадной к деньгам старухи-дуэньи, неверной жены и легкомысленной любовницы. Готовые образцы для этих фигур автор мог найти не только во французской литературе того времени, но и в произведении, которое в течение нескольких столетий служило предметом, вольного и невольного подражания для писателей всех национальностей — мы говорим о Декамероне Боккачио. Нельзя не обратить внимания на то, что автор изображает исключительно отрицательные женские типы и, подобно Лесажу, очень пессимистически смотрит на женщин вообще.

Надо полагать для большей убедительности заставляет он свою героиню высказывать самое нелестное мнение о представительницах своего пола, которых Чулков щедро наделяет всевозможными, выражаясь мягко, слабостями. Все женщины выведены в романе непостоянными, лживыми, корыстолюбивыми, неблагодарными, неверными своим мужьям и любовникам. Всеми этими отрицательными качествами обладает и главная героиня романа — Мартона. Она, подобно Жиль-Блазу, необыкновенно объективно повествует о своих злоключениях, но в то же время глубоко сознает свое ненормальное положение и ищет справедливой оценки своих поступков.

В начале романа находим обращение к свету, который должен «разобрать и взвесить» ее дела; затем Мартона с грустью приводит в пословицу: «шей де вдова широки рукава, было бы куда класть небыльные слова». Когда «небыльные слова» превращаются в печальную действительность, Мартона, брошеная на произвол судьбы любовником, как бы невольно взывает к сочувствию и состраданию читатели: «хотя я была и не совсем изрядного поведения, но в таком случае не сомневаюсь, чтобы я многим добродетельным людям показалася жалкою и достойною их помощи». Но «добродетельные люди» не пришли на помощь Мартоне. Всюду преследовали ее лишь восхищенные и жадные взоры мужчин, и Мартона покорилась неизбежному... Однако, она не старается оправдать своего поведения и сама так характеризует себя: «Добродетель была мне и издали незнакома». Чулков ставит свою героиню в то же положение, в котором находилась Марианна Мариво, когда M-r de Climal старался обольстить ее, покупая ей роскошные наряды. Марианна, восхищенная дорогими подарками, снисходительно принимала ухажи-[с. 29:]вания старого ханжи и позволяла ему целовать ее. Мартона принуждена была платить более дорогою ценою за жемчуг подполковника.

Старик подполковник страстно полюбил юную очаровательницу и предоставил в ее распоряжение и дом свой, и все состояние, но Мартона «и не помышляла о благодарности» к нему, потому что «она была из числа тех красавиц, которые думают о себе, что они никому не обязаны на свете, и раздают сами благодеяния свои великодушно». Но «благодеяния свои» раздавала она не старику подполковнику, а молодому красавцу Ахалю, и «совесть не зазирала ее ни мало».

В этом отношении Мартона является как бы двойником Manon Lescaut — она спокойно одновременно дарит свои ласки богатому старику и бедному избраннику своего сердца. Она даже употребляет почти одни и те же средства, чтобы обмануть старика. Manon Lescaut заставляет des Grieux разыгрывать роль ее брата, Мартона выдает своего возлюбленного, Ахаля, за свою сестру.

Очаровательная Мартона, этот прелестный, но ядовитый цветок мог так пышно распуститься только в нездоровой атмосфере русской жизни XVIII столетия, в атмосфере, пропитанной ядом крепостного права, угодничества слабого перед сильным, в атмосфере взяточничества, внешнего благочестия и глубокой внутренней распущенности. И главное значение романа Чулкова и заключается в поразительно ярком изображении именно этих ужасных, черных сторон русской действительности того времени.

Там, где все человеческие отношения обусловливаются исключительно правом сильного, где дела в приказах решаются по величине приноса челобитчиков*, где мужья ценят более материальное благополучие, чем верность своих жен**, где желание господствовать проявляется в безудержном издевательстве над безответными рабами***, где любовные отношения начинаются торгом и заключаются контрактом****, слабейшая сторона поневоле изощряется и в хитрости и в обмане, и в непостоянстве и в корыстолюбии. Все эти недостатки встречаем мы в Мартоне и в других женских типах, изображенных в романе.

________

* «Пригожая повариха», изд. 1770 г., стр. 23.

** Ibid., стр. 24.

*** Ibid., стр. 4.

**** Ibid., стр. 7.

Как мы уже видели, автор далеко не идеализирует своих героинь, он относится к ним даже с легкой иронией, как, [с. 30:] надо признаться, относится он и к своим героям, и эта манера изложения придает своеобразную привлекательность его произведению. Нет сомнения, что этот игриво-насмешливый тон заимствован Чулковым у Лесажа, но отношение русского писателя к согрешившей женщине несколько иное, более мягкое и человечное, подобное тому, какое встречается у Прево и Мариво, а также у Вольтера в «Candide» и у Дидро в «Jacques le Fataliste». В «Жиль-Блазе» Лесаж несколько раз приводит истории женщин, сошедших с пути добродетели, но эти женщины у него являются воплощением безнравственности и порока. Героиня Чулкова производит другое впечатление. Подобно Manon Lescaut она совершает очень неблаговидные поступки, но ее нельзя назвать сознательной искательницей приключений, плутовкой по натуре — инициатива дурных дел идет не от нее, она только поневоле подчиняется фатально для нее сложившимся обстоятельствам. Когда же она встречает, наконец, порядочного человека, в ней вспыхивает глубокое и искреннее чувство, которое является залогом полного нравственного возрождения.

К сожалению, роман не окончен, и образ русской Manon Lescaut, очаровательной грешницы, беззаветной любовью искупившей свое темное прошлое, не вполне дорисован Чулковым. Однако, дошедшая до нас первая часть произведения Чулкова заставляет признать в авторе недюжинное и оригинальное дарование. Чулкова можно назвать Гоголем XVIII века. В романе Чулкова впервые услышал русский читатель не только веселый или насмешливый хохот, но и горький смех сквозь слезы.

Мартона, вспоминая о своих злоключениях, шутит и смеется даже тогда, когда ее губы нервно вздрагивают от затаенных рыданий. Как истинный художник реалист, Чулков доводит свою героиню до вызывающе смелых признаний, но в этих признаниях слышится не цинизм, а протест и возмущение оскорбленной и униженной женской души. Чулков усмотрел даже живую человеческую душу в непривлекательном облике вечно пьяного писца в приказе.

Мы не будем разбирать довольно неудачной по выполнению повести Чулкова «Досадное пробуждение», упомянем лишь об оригинальном и гуманном замысле автора — нарисовать перед читателем вполне реальный и неприкрашенный образ пропойцы подъячего, который наяву, повидимому, «ничего не ожидая от времени, привык к своей участи: писал, выписывал и пропивал исправно», а во сне тщетно стремился к более светлому [с. 31:] и полному человеческому существованию. В русской литературе пьяная и жалкая фигура Брагина является как бы первым черновым эскизом тех «бедных людей», которые отлились впоследствии в живые образы Девушкина и Мармеладова. <В настоящее время можно считать установленным, что автором «Досадного пробуждения» был В. Лёвшин. — Е.Ш.>

Наиболее униженным среди униженных и оскорбленным среди оскорбленных являлся в XVIII веке бесправный крепостной крестьянин, и его тяжкая доля привлекла к себе внимание и сочувствие писателей той эпохи.

<Далее на стр. 31—32 Е.Мечникова возвращается к роману Ф. Эмина «Непостоянная фортуна или Похождения Мирамонда», замечая, что «его голос раздался первым в защиту крепостного раба», и находит у Эмина продолжение той же темы в «Письмах Ернеста и Доравры» — Е.Ш.>

Гуманная проповедь Эмина не пропала даром, и другие писатели XVIII века пошли по указанному им пути.

Чулков, первый русский писатель реалист, рисуя мрачные бытовые картины своего времени, не забывает упомянуть о жалкой роли крепостного, на котором господа вымещают свои собственные печали и огорчения*. Он пишет даже небольшую повесть, героем которой является крестьянин Сысой Фофанов, [с. 33:] сын Дурносопов. «Был он крайне не завиден, — мало предприимчив, а простее сказать, простофиля», говорит Чулков о Сысое и описывает «Горькую участь» этого жалкого и безответного человека, несправедливо отданного в солдаты н вернувшегося безруким калекой в разоренный и осиротелый дом свой.

________

* «Пригожая Повариха», стр. 4.

Подобно Эмину, Чулков высоко ставит значение крестьянина вообще, и в «Горькой участи» мы встречаем следующее заявление: «Крестьянин, пахарь, земледелец — все сии три названия, по преданию древних писателей, — в чем и новейшие согласны, — означают главного отечеству питателя во время мирное, а в военное крепкого защитника, и утверждают, что государство без земледельца обойтися так, как человек без головы жить, не может».

Хотя Чулков и упоминает о «древних и новейших» писателях, признававших важную роль земледельца в государстве, все-таки надо отметить, что русские писатели XVIII века первые сознательно заинтересовались участью крестьянина и первые реально изобразили в романе положение и быт крестьянства своего времени. В этом отношении они были вполне оригинальны.

<Далее на стр. 33—39 Е.Мечникова указывает на антикрепостнические мотивы в романе Н. Эмина (сына Ф. Эмина) «Роза полусправедливая», в романе А. Измайлова «Евгений» и особенно подробно разбирает роман Матвея Комарова «Несчастный Никанор» — Е.Ш.>

Разобранные нами произведения достаточно ясно указывают тот путь, по которому направился русский роман XVIII века.

Явившись на свет Божий в пышном наряде французской ложно-классической литературы, уже первый русский роман заставил читателей проливать слезы жалости над участью «бедного крестьянина, который ради общественной пользы чело свое кровавым потом орошает».

У Чулкова художник берет верх над моралистом, и дидактический элемент почти совершенно отсутствует в его романе. В этом отношении он является полной противоположностью Эмина: тот все время поучает и наставляет читателя, «старается воздействовать на его чувствительность», так как пишет «единственно для той токмо причины, дабы подвигнуть нежные сердца к соболезнованию о несчастиях своих героев». Чулков далек от мысли разжалобить своего читателя, он не учитель, не проповедник, а художник—сатирик, внимательно присматривающийся к окружающему и зарисовывающий те сцены, которые наиболее поражают его воображение. Он замечает, главным образом, отрицательные стороны жизни и смело и правдиво изображает их в своем романе. Это первый русский писатель, реалист. Чулков, несомненно, подражает французским писателям первой половины XVIII века, но он своеобразен в подражании, самостоятельно перерабатывая заимствованные темы. В особенности велика его заслуга в деле выработки ясного и образного языка,

Роман Чулкова написан таким сильным, сжатым и выразительным слогом, что и теперь читается легко и даже с удовольствием. В этом отношении он далеко оставил за собой не только «Мирамонда» Эмина, но и «Несчастного Никанора» Комарова.

Роман Комарова является первой попыткой в русской литературе перенести внимание читателя с внешней занимательности фабулы на внутренние переживания действующих лиц. Произве-[с. 40:]дение Комарова особенно интересно тем, что в центре его стоит не героическая личность, как в романе Эмина, и даже не реальный, но в то же время загадочный, вечно манящий и чарующий образ красавицы, много грешившей и много любившей, а жалкая фигура старика приживальщика, из милости призреваемего добрыми людьми. В старости вспоминает он о былом, и перед ним с тихим стоном проносятся страдальческие женские тени: вот несчастная Анета de К., умирающая в шестнадцать лет от тиранства дяди, который «плетью сек ее немилосердно до тех пор, пока злоба его насытиться могла»; вот несчастная девка, с которой Никанор позабавился на досуге, а живая игрушка вдруг выпала из рук барина с разбитым сердцем; вот и последняя привязанность Никанора, дочь богатого помещика, которую Никанор взялся обучать рисованию, а за одно обучил и «науке страсти нежной», после чего бедная девушка в отчаянии не спала по ночам, старалась утишить свою тоску игрой на клавикордах, «говорила из некоторых трагедий печальные слова» и горько плакала о том, что погубила себя. Таковы печальные и глубоко реальные образы, которые выступают на первый план в русских романах XVIII века. В этом и заключается, как нам кажется, главное значение этих романов, далеко не совершенных по выполнению, но в идейном отношении приближающихся к выдающимся произведениям русской литературы XIX столетия.

Екатерина Мечникова.